Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна

Вот так-то. Шестнадцатилетняя девчонка с проплешинами на голове, связанная, как гусенок, и орущая. Глядя на меня, мама принималась плакать, но не из-за того, что я страдаю, а потому что от меня столько шума. Папа с нами даже в больницу не поехал.

– Мать, давай ты с этим разберешься, – сказал он.

С этим.

Место, куда меня привезли, смахивало на тюрьму на холме.

– Будешь хорошо себя вести? Мы снимем с тебя смирительную рубашку, если пообещаешь хорошо себя вести.

Я пообещала. Хорошо себя вести – значит, молчать, это я знала. Хочешь быть хорошей девочкой в пятидесятых – молчи.

Они развязали меня и повели по широкому каменному крыльцу. Мама шла рядом, но старалась ко мне не притрагиваться, точно я заразная. Меня окутывал туман, я одновременно спала и бодрствовала. Позже я узнала, что меня накачали лекарствами. Впрочем, сама я этого не помню – запомнила лишь, как шагаю по ступенькам, как будто под водой. Я знала, где я и что вокруг, однако видела все сквозь какую-то дымку, и изображения выглядели искаженными.

Как же мне хотелось, чтобы мать взяла меня за руку. По-моему, я еще и ныла, звала ее, отчего она только ускоряла шаг. Цок-цок-цок – отсчитывали шаги по каменным ступеням ее каблуки. Мама так вцепилась в тоненький ремешок от сумки, что я испугалась, как бы он не порвался.

Внутри здания ходили мрачные, одетые в белое люди. Кажется, как раз в тот момент я и заметила на окнах решетки. Помню, я считала себя невесомой: захочу – и просочусь сквозь решетки.

Фамилия доктора была Бархат. Или Вельвет. В общем, какая-то матерчатая. Губы он поджимал, а нос у него был как у алкоголика. Я посмотрела на доктора и засмеялась – подумала, что его нос похож на красный парашют, который того и гляди раскроется. Я хохотала так, что расплакалась, и мать попыталась одернуть меня:

– Ради всего святого, веди себя прилично! – Пальцы ее снова стиснули ремешок сумки.

– Присаживайтесь, мисс Харт.

Я послушалась, и стоило мне сесть, как смех во мне увял. Я заметила, какая в кабинете повисла тишина и какой тут странный свет. Окон там не было – похоже, решила я, все смотрели на парашютный нос мистера Сатин и выпрыгивали из окон, поэтому от окон избавились.

– Знаете, почему вы здесь? – спросил доктор Шелк.

– Со мной все в порядке.

– Нет, Дороти. Девушки, с которыми все в порядке, не выдергивают у себя волосы, не кричат и не осыпают ужасными обвинениями близких им людей.

– Именно! – поддержала его мать. – Бедный Уинстон вне себя от горя. Что с ней такое стряслось?

Я беспомощно посмотрела на доктора Шерсть.

– Мы поможем тебе, если будешь хорошо себя вести, – сказал он.

Я ему не поверила. Повернулась к маме и принялась умолять ее забрать меня домой, клялась, что исправлюсь.

Я упала перед ней на колени и зарыдала. Говорила, что не хотела никого обидеть, и просила прощения.

– Видите? – обратилась мать к доктору Велюр. – Видите?

Убедить ее в том, что я раскаиваюсь и боюсь, не удавалось, и поэтому я снова закричала. Я поступаю плохо – это я знала. Он меня чересчур много шума. Я дернулась вперед и ударилась головой о деревянный подлокотник маминого кресла.

– Пускай она прекратит! – услышала я мамин крик.

Я чувствовала, как кто-то, какие-то люди подошли ко мне сзади, схватили меня и потащили.

Очнулась я намного позже. Я лежала на койке, руки и ноги были привязаны, так что пошевелиться я не могла. Вокруг сновали белые фигуры – выскакивали откуда ни возьмись, как куклы в ярмарочном балаганчике. Помню, я силилась закричать, но ни звука не издала. Они колдовали надо мной, толком меня не замечая.

Я услышала шорох колесиков по полу и осознала, что еще способна повернуть голову. Медсестра – позже я выяснила, что зовут ее Хелен – подкатила к моей койке какой-то аппарат.

Виски мне смазали противной липкой массой. Чей-то голос произнес: «Черт!» – и чужие пальцы запутались у меня в волосах.

Хелен склонилась надо мной так низко, что я разглядела тонкие черные волоски у нее в ноздрях.

– Не бойся, – сказала она, – все быстро закончится.

На глаза навернулись слезы. Капля сочувствия – и я уже готова разреветься, убогая.

На пороге возник доктор Ситец – сперва нос, а потом и все остальное лицо. Доктор молча наклонился ко мне и прижал к вискам холодные металлические пластины. Их прикосновение напоминало лед – они морозили и обжигали, и я вдруг взяла и запела.

Запела.

Что меня вообще на это сподвигло? Неудивительно, что они считали меня чокнутой: лежу на койке, по щекам слезы текут, а сама во всю глотку ору «Рок круглые сутки».

Доктор стянул мне голову жгутом. Я хотела сказать, что мне больно, что мне страшно, но я пела и прерваться не могла. Он заткнул чем-то мне рот, и я замолчала.

Все отступили назад, и я, помнится, решила: бомба! Они привязали к голове бомбу, и сейчас я взорвусь. Я попыталась выплюнуть кляп, и тут…

Этот удар словами не описать. Теперь я знаю, что сквозь меня пропустили электричество. Меня подбросило, словно тряпичную куклу, и я обмочилась. «Вирррррр!» – пронзительно звенело в ушах. Кости, казалось, того и гляди сломаются. Когда все наконец прекратилось, я безжизненно обмякла. Так близко к смерти я еще не бывала. Кап-кап-кап – капала из-под меня моча на линолеум.

– Ну вот, – сказала Хелен, – не так все и страшно, да?

Я закрыла глаза и стала молиться, чтобы Христос меня забрал. Что же такого ужасного я натворила, что заслужила это наказание? Мне хотелось к маме, но не к моей маме, и мне совершенно точно не хотелось к папе. Наверное, я нуждалась в том, кто обнял бы меня и сказал, что все наладится.

Но… Если бы да кабы во рту росли грибы, верно ведь?

Ты столько раз видела меня под кайфом, что, возможно, считаешь меня дурой, но я довольно сообразительная и почти сразу догадалась, где совершила ошибку. Еще до больницы я знала, чего от меня ждут, вот только не представляла себе масштабы наказания, если я нарушу правила. Зато теперь усвоила. Накрепко!

Веди себя хорошо. Не шуми. Поступай так, как тебе велят. Отвечай на вопросы, не говори, что не знаешь, не говори, что отец делает тебе больно. Не признавайся, что твоя мама в курсе всего и что ей плевать. Ни в коем случае! И не проси прощения, этого здесь терпеть не могут.